М-М ЧЕЙЗЕН. Идите сюда, Мари, смотрите? Вино и напитки здесь, бокалы рядом. Ах, да, что касается льда, то... Разумеется, принесите его из кухни. Если у вас будут ко мне вопросы, спрашивайте, не стесняйтесь.

Они не видят Гарольда, висящего за их спиной.

В конце концов, подайте закуску сюда. Кухарка приготовила пироги с креветками. Удивительно вкусно, пока они горячие. Эта музыка меня раздражает. (Направляется к проигрывателю, чтобы его выключить). Вы можете подать их на передвижном столике вместе с приспособлением для подогревания блюд. Что вы об этом думаете, Мари?

РАИСА ПАВЛОВНА ГУРМЫЖСКАЯ, вдова, лет 50-ти с небольшим, очень богатая помещица, одевается скромно, почти в трауре, постоянно с рабочим ящиком на руке.
АКСИНЬЯ ДАНИЛОВНА (АКСЮША), ее дальняя родственница, бедная девушка лет 20-ти, одета чисто, но бедно, немного лучше горничной.
ЕВГЕНИЙ АПОЛЛОНЫЧ МИЛОНОВ, лет 45-ти, гладко причесан, одет изысканно, в розовом галстуке.
УАР КИРИЛЫЧ БОДАЕВ, лет 60-ти, отставной кавалерист, седой, гладко стриженный, с большими усами и бакенбардами, в черном сюртуке, наглухо застегнутом, с крестами и медалями по-солдатски, с костылем в руке, немного глух.
(МИЛОНОВ и БОДАЕВ - Богатые соседи Гурмыжской.)
ИВАН ПЕТРОВ ВОСМИБРАТОВ, купец, торгующий лесом.

Гостиная в двухкомнатной "хрущевке" - она же столовая, она же кабинет. Интерьер, по которому можно проследить всю историю этого жилья. На стенах - фотографии в рамочках. Типичная советская мебель - "стенка" с хрусталем, диван, ковер на стене. В центре комнаты стоит ведро, в которое с ритмичным звуком падают капли. В углу - телевизор, развернутый экраном от зрительного зала. Перед экраном застыла Катя. Ей лет 20-25. Волосы рыжие, одета в яркую куртку и джинсы, в руках держит свитер. Рядом стоит дорожная сумка. Катя неотрывно смотрит на экран. Мужской голос вещает: "Лена. Лена. Вика. Олег. Наташа. Вика. Вика. Михаил. Вика". Голос умолкает.

Южный курортный город. Кипарисы, фонари, горящие всю ночь. Дом Славы, окружённый большим абрикосовым садом. В центре - столовая, она же - кухня: плита, колонка, столик, стулья, диванчик. Три двери - слева, в центре и справа. Справа - выход на террасу, с террасы - ступеньки в сад. В саду - столик с абрикосами, дальше тропинка к калитке, за которой - дорога.
Появляются МИЛА, ЛЮБА и СЛАВА.

СЛАВА. Проходите... сюда... сюда... (Проводит их в дом.) Вот здесь - садитесь, располагайтесь. (Мила и Люба оглядываются.) Здесь вас никто не тронет. В безопасности. Вот. (Люба разглядывает свой разорванный сарафан.) Ой! Зашить надо. Это он вас так сильно потянул?
ЛЮБА. Ни разу ещё не пользовалась таким бешеным успехом у мужчин.
МИЛА. Очень пьяный был, южный, горячий.
СЛАВА. Сейчас, я нитки... Вы садитесь. (Ищет нитки).

Гостиная в старом доме. Две лестницы, широкая, "главная", и узкая, "для домашних", входят в коридор, ведущий в прихожую. Комната может быть в полуподвальном помещении.
Обставлена она так, как во времена наших бабушек было принято обставлять столовую. Хотя отдельные предметы обстановки производят впечатление зажиточности, все в целом свидетельствует о бедности. Особенно это видно по обивке кресел и дивана. На сравнительно новой модной лампе явно самодельный абажур. На буфете стоит большая безвкусная китайская ваза с несколькими запыленными темно-красными и темзапыленными темно-красными и темдом с вазой старый, приблизительно двадцатых годов, телефонный аппарат. Странным, аляповатым, контрастным пятном в этой обстановке кажутся две цветные репродукции, вероятно, из иллюстрированного журнала. На одной из них богатырски размахивает микрофоном Том Джонс, на другой непринужденно позирует в бикини Бриджитт Бардо. На потертом просиженном диване лежит Павел, без особого интереса перелистывающий цветной журнал большого формата. Абель торопливо вытирает пыль. На нем праздничные брюки, белая рубашка, жилетка. Пиджак переброшен через спинку стула. Абель отбрасывает тряпку, прячет в шкаф будильник, затем часы с гирями и, наконец, с трудом втискивает в шкаф большие стоячие часы. Перенося часы, он задевает ими вытянутые ноги Павла и спотыкается на свою хромую ногу.

Марья Александровна Москалева, конечно, первая дама в Мордасове, и в
этом не может быть никакого сомнения. Она держит себя так, как будто ни
в ком не нуждается, а, напротив, все в ней нуждаются. Правда, ее почти
никто не любит и даже очень многие искренно ненавидят; но зато ее все
боятся, а этого ей и надобно. Такая потребность есть уже признак высокой
политики. Отчего, например, Марья Александровна, которая ужасно любит
сплетни и не заснет всю ночь, если накануне не узнала чего-нибудь но-
венького, - отчего она, при всем этом, умеет себя держать так, что, гля-
дя на нее, в голову не придет, чтоб эта сановитая дама была первая
сплетница в мире или по крайней мере в Мордасове? Напротив, кажется,
сплетни должны исчезнуть в ее присутствии; сплетники - краснеть и дро-
жать, как школьники перед господином учителем, и разговор должен пойти
не иначе как о самых высоких материях. Она знает, например, про кой-кого
из мордасовцев такие капитальные и скандалезные вещи, что расскажи она

Улица с домами различного вида. Паскуа и Лучетта - с одной стороны, Либера, Орсетта и Кекка - с другой. Все сидят на скамеечках с соломенным переплетом и плетут кружева на подушках, положенных на станки.

ЛУЧЕТТА. Девушки, что скажете про погодку?
ОРСЕТТА. А ветер какой?
ЛУЧЕТТА. Не знаю. Эй, невестка! Какой сейчас ветер?
ПАСКУА (Орсетте). Не чувствуешь разве? Сирокко {Сирокко - знойный юго-восточный ветер.}, и изрядный.
ОРСЕТТА. Хорошо под таким ветром плыть к берегу.
ПАСКУА. Еще бы, еще бы! Если наши мужчины плывут домой, он будет попутным.
ЛИБЕРА. Сегодня или завтра они должны уже быть тут.

ЖЕВАКИН (девчонке). Пожалуйста, душенька, почисть меня... Пыли-то, знаешь, на улице попристало немало. Вон там, пожалуйста, сними пушинку. (Поворачивается.) Так! спасибо, душенька. Вот еще, посмотри, там как будто паучок лазит! а на подборах-то сзади ничего нет? Спасибо, родимая! Вон тут еще, кажется. (Гладит рукою рукав фрака и поглядывает на Анучкина и Ивана Павловича.) Суконцо-то ведь аглицкое! Ведь каково носится! В девяносто пятом году, когда была эскадра наша в Сицилии, купил я его еще мичманом и сшил с него мундир; в восемьсот первом, при Павле Петровиче, я был сделан лейтенантом, — сукно было совсем новешенькое; в восемьсот четырнадцатом сделал экспедицию вокруг света, и вот только по швам немного поистерлось; в восемьсот пятнадцатом вышел в отставку, только перелицевал: я уж десять лет ношу — до сих пор почти что новый. Благодарю, душенька, м... раскрасоточка! (Делает ей ручку и, подходя к зеркалу, слегка взъерошивает волосы.)

Демократия - это, наверно, наиболее разумное расписание и упорядочение земной жизни, точнее тех пока еще слабо понятых процессов, которые принято называть жизнью. Демократический или коммунистический, или какой угодно порядок не может, конечно же, "расписать" главные аспекты и составляющие Вечности. Любой земной порядок беспомощен перед смертью, бессилен и ничтожен перед Вселенной, в которой, кажется, нет ни демократии, ни справедливости. Осколок расколовшейся звезды - гигантская комета, которая, возможно, уже летит по направлению к Земле, не будет выбирать на кого обрушить свой страшный удар. Вполне возможно, что ударит она и по демократической стране, и в один миг уничтожит множество законопослушных налогоплательщиков. Слово "человек" в научном смысле не более чем общепринятый символ, атрибут какой-то не до конца сформулированной гипотезы. Мы не хотим называть себя "совокупностью химических реакций и физических процессов, длящихся некоторое время", только потому, что это малозвучно. Но никакого точного и ясного для всех содержания в слове "человек" пока не обнаружено. Кто мы? Как возникли? Чем все кончится? Когда началось? Вместо точных ответов - смутные догадки и предположения.

Было это или не было, теперь уж точно сказать нельзя, потому что случай, с которого началась (и тянется почти до наших дней) вся история, произошел в деревне Красное так давно, что и очевидцев с тех пор почти не осталось. Те, что остались, рассказывают по-разному, а некоторые и вовсе не помнят. Да, по правде сказать, и не такой это случай чтоб держать его в памяти столько времени. Что касается меня, то я собрал в кучу все, что слышал по данному поводу и прибавил кое-что от себя, прибавил, может быть, даже больше, чем слышал. В конце концов, история эта показалась мне настолько занятной, что я решил изложить ее в письменном виде, а если вам она покажется неинтересной, скучной или даже глупой, так плюньте и считайте, что я ничего не рассказывал.
Произошло это вроде бы перед самой войной, не то в конце мая, не то в начале июня 1941 года, в этих, примерно, пределах.
Стоял обыкновенный, жаркий, как бывает в это время года, день. Все колхозники были заняты на полевых работах, а Нюра Беляшова, которая служила на почте, прямого отношения к колхозу не имела и была в тот день выходная, копалась на своем огороде окучивала картошку.